Постлиберализм

Александр Морозов

1

Что такое либерализм? Стиль мысли и жизни, основанный на убежденности в том, то человек (человечество) должно (будет) благоустраивать свою жизнь,освобождая человека от различных форм гнета.

В таком виде либерализм возник в конце XVII века. Позже, уже в следующем столетии, когда он стал влиятельным и популярным, либералы стали писать «историю назад» и перетолковывали в свою пользу некоторые темы итальянского Возрождения, античный образ Сократа и т.д. Они задним числом выстроили свою историю свободомыслия, записав туда и фараона Эхнатона и Чосера. Это была дивная европейская атмосфера XVIII века, которая была напитана артефактами великих географических открытий, когда мир впервые «глобализовался» и на дальних его окраинах обнаруживались все новые достойные Энциклопедии явления. Ранее мир был хорошо иерархизирован, «верх» и «низ» были установлены Богом. И вопрос о том, чтобы уравнять в правах котов и мышей, стоящих на разных этажах пищевой цепочки, вообще не возникал. Дикари были рабами, права аристократии были сакрализованы, то есть освящены божественным происхождением предков. 

До поколения европейских просветителей XVIII века лишь отдельные «фантасты» могли мыслить себе мир иначе, чем иерархизированный раз и навсегда социальный и природный порядок. Теперь же многие представители европейской аристократии, а также и одаренные дети из «третьего сословия», вознесенные наверх сначала королевской борьбой против аристократии, а затем принятые на кошт самой этой аристократией в борьбе с абсолютизмом, задались вопросом: а как устроится мир людей потом, позже, «в итоге». Куда движется мир? Ведь он пусть и мучительно, но движется от варварства к культуре, он насилия и рабства - к достоинству человека и справедливости в отношении каждого.

Все это были не просто слова – а большие усилия нескольких поколений, которым открылась логика прогресса.

Понятно, что и в те давние времена Европу населяли по большей части простые служаки, люди исконно консервативных взглядов. Сегодня их назвали бы «клиентелой». Так называемый «консерватизм» сводился к непробиваемой убежденности, что «вот Бог, вот царь, а вот мы», а остальное – все блажь. Поэтому тогдашним либералам – в виду их пребывания в глухом и мрачном окружении - пришлось теснее сплотится в разных полузакрытых и закрытых клубах. Нет ничего удивительного в том, что они искали подтверждение своим идеям в той интеллектуальной традиции, которая их окружала – в христианстве. Читая Евангелие, они находили там явные следы лозунга «За мир, гуманизм и прогресс!». Конечно, это было смелое прочтение, о котором говорить вслух было опасно, но, опираясь на которое можно было писать романы и эссе. 

Не вдаваясь в детали, скажем: в Европе сложился широкий, интернациональный либеральный фронт. Как сейчас сказали бы – «сетевая организация».  Сеть была так велика, что в ее попадали и главы августейших фамилий (по молодости), и лондонские финансисты, и естествоиспытатели. Это была так называемая «модернизационная сеть». Именно такие сети и обеспечивают масштабные рывки в будущее. 

2

Либеральная модернизационная сеть, сложившаяся в XVIII веке, разрослась за два столетия в разных направлениях, как большое дерево. Из этого масонства вышел и американский милленаризм, основавший в Новом Свете Новый Израиль, и европейский позитивизм, как научная вера, и русское либеральное движение, и даже большевики с их альтернативным проектом гуманизма и прогресса. Вообще все оттуда – и отмена рабства, современный парламент как представительство интересов различных сословий, групп, классов, и всеобщее избирательное право, и всеобщая грамотность. И права женщин, и защита детей от эксплуатации. Вообще вся концепция «неотчуждаемых прав человека».

Мощный импульс, который был выброшен в социальное пространство, либеральной сетью XVIII века, видоизменяясь, реагируя на новые реалии, продолжал бурить коридоры в социальной породе во все стороны, по всей ойкумене. К концу XIX столетия даже консервативный Ватикан размышлял над правами рабочих, над «справедливостью распределения», и даже ультраконсервативный русский царь, органический противник всякой институциональности, писавший в анкете о себе «хозяин земли русской», вынужден был подписать манифест о свободах.

3

Европейским расцветом либерализма была эпоха модерна. В конце XIX – начале ХХ века культурный мир Европы наполнился различными альтернативными стилями, рецепциями различных этнических миров. Высокие достижения экспериментальной науки подогревали атеизм. Социальные движения за равенство и справедливость стали пользоваться огромным авторитетом. Были написаны новые учебники истории, которые трактовали национальную историю как часть универсального процесса освобождения человека от рабства и гнета, а историю мысли – как историю освобождения от суеверий. Европейское человечество весело – вместе с Жюлем Верном – ожидало плодов от окончательного покорения стихий, а вместе с Бальзаком и Диккенсом – победы над диктатом денег, нищеты и сиротства.

Радикальный либерализм Бакунина произвел столь глубокое впечатление на Европу и так глубоко врезался в культурную память европейцев только потому, что он был радикальным продолжением близкой всем темы.  Вся «социальная тема» классической европейской литературы XIX века была либеральной в своей основе.

Конечно, задним числом, глядя с нашего берега, зная как позже разошлись пути-дорожки, мы теперь видим в этом бурлении конца столетия социал-либерализм, либерал-консерватизм, радикальный либерализм, либерал-национализм  и т.д.  Но нет никакого сомнения в том, что существовал так называемый «консенсус о ценностях», который делал всех этих разных либералов – «близкими родственниками». Владимир Соловьев, будучи философским идеалистом и в представлении своих современников «реакционером», тем не менее, публично просил Александра III о помиловании  цареубийц именно как либерал. Лояльное царизму русское земское движение состояло большей частью из последовательных либералов, которые были заслуженными участниками «освободительного движения».

4

Да, уже в эти годы люди острого ума увидели первые проблемы. Точнее говоря, это были «предчувствия». Предчувствия эти состояли из  правильного ощущения, что энергия либерального протуберанца вспыхнувшего в Европе в XVIII веке, слабеет, рассеивается, тускнеет.  Многие задавались вопросом: а что будет за горизонтом этой Большой Волны? Еще острее этот вопрос встал после Первой мировой войны. Что же случилось? Либерализм выдыхался, столкнувшись с новыми для себя реалиями ХХ века. Эти реалии были вызваны к жизни, собственно говоря, в значительной мере им самим. Что это было?

Либерализм в течение двух столетий был цивилизаторской идеологией образованных классов, и он уютно чувствовал себя внутри национальных государств. Но в эпоху «восстания масс», как только массы вырвались на авансцену европейской истории и позже – когда мир вступил в нынешний этап глобализации, либерализм столкнулся с большими трудностями.

Между двумя войнами либерализм не смог противостоять ни нацизму, ни большевизму. Большевизму часть либералов сочувствовала. Лишь после Второй мировой войны и смерти Сталина европейский либерализм взялся за последовательную критику большевизма и советского мироустройства. Не лучше обстояло дело и с нацизмом. Мало того, что либерализм в большинстве стран «старой Европы» между двух войн не мог противостоять новым настроениям масс, приведшим к установлению собственных нацистских и квазинацистских режимов. Дело и в том, что не либерализм выиграл войну с нацизмом. Нацизм захлебнулся на Восточном фронте. После войны Старому и Новому свету потребовались большие усилия, чтобы сформировать миф о победе над нацизмом как победе «свободолюбивого мира» над «новым варварством».

Возможно, в ХХ веке в Европе либерализм чувствовал себя хорошо только в короткий период «детанта», когда ему довелось самоопределяться по отношению к медленно гниющему «советскому блоку».

5

Если до мировой войны «восстание масс» привело к тому, что в историю ворвались активные, голодные и легко мобилизуемые орды, то во второй половине столетия «массоизация» приобрела совершенно новый масштаб. Из-за глобализации. Теперь весь земной шар покрыл гомогенный студень потребительских масс.

Либеральная – то есть сопротивляющаяся различным формам явного и скрытого господства – мысль активно пыталась ответить на этот вызов. Хабермас, Дарендорф, Ролз, Фуко, Бауман, и даже Фукуяма и Закария, и даже Ульрих Бек и Джон Грэй  – все это разные опыты противостояния новой надвигающейся гомогенности. И попытка ответить на вопрос: а чем, как и – главное: зачем -  человек будет противостоять комфортному существованию внутри своего социального кластера, отказавшись от претензий вторгаться в историю в целом,  менять ее ход, придавать ей смысл?

Конец ХХ века ознаменовал колоссальным скепсисом в отношении намерения человека отстаивать свое самостояние. Этот скепсис был усилен и тем, что традиционные «держатели» либерализма — США и Европа впали в какой-то сложносочиненный мировоззренческий кризис. Америка увязла в политическом прагматизме, который почему именовался «неолиберализмом», а Европа в эти последние годы ХХ века – доедала остатки «социального государства» и «толератности». Возникло какое-то ощутимое, стилистически ясно выраженное ощущение, что либерализм если и не умер, то в кризисе.

6

Каждый день, посыпаясь в Бангкоке, Мехико или Москве, в Нью-Йорке или Лондоне, любой человек опирается на возможность выбора поступка внутри своей собственной судьбы. Студентка вуза или пенсионер — сами решают, как им быть дальше. Мы сегодня слабо осознаем, что в даже каждый сомалийский пират мыслит себя субъектом своего собственного жизненнего выбора. А между тем, это и является фундаментальной основой либерализма. Забегая вперед: в каждой школе, с первого класса, мы должны объяснять детям, что каждый из них «сам определяет формат своей жизни». И это и есть либеральная идея в ее первичной основе.

Именно поэтому либерализм никогда не может быть в кризисе. Потому что свобода выбора, предоставленная каждому человеку внутри его биографии, является первоначальной  точкой отсчета существования личности вообще. Личности – как самостоятельного субъекта. Даже там, где девушка, начитавшись глянцевых журналов, выбирает между одним салоном и другим – уже и в этом, как ни удивительно, присутствует «либеральная идея».

В этом смысле либерализм гораздо глубже «коммунизма» или «национализма». Он, в каком смысле, превосходит их своей универсальностью. Пока не видно, каким образом идея «свободы выбора» может быть подвергнута рациональной критике, поскольку эта идея связана с самим существом человека вообще.

7

Продолжая эти банальности, надо немного заострить. Человек возможность своего выбора использует причудливо. Например, он может в качестве жизненного решения примкнуть к некоему социальному (или трансцендентальному) целому – как к сообществу. И делегировать свою свободу этому сообществу. Человек может изменить пол, цвет кожи, сказать себе, что он маньяк или написать себе другую биографию с чистого листа. Все это только ставит вопрос о «коммунитаризме», т.е. о возможных полномочиях общины, к которой причисляет себя человек. Или это ставит трудный вопрос о тех границах свободы, которые вообще изменят наше представление о человеке. Но тяжелая дискуссия об этих границах остается в пределах человеческого.  В этом смысле уместно процитировать левого, почти маркисиста Дэвида Харви — автора книжек о тщете «неолиберализма». В одной из своих работ он спрашивает: а чем смысл справедливости? Ведь многие умные люди пишут о том, что «справедливость» — от Платона до Ролза — это некое генерализованное понятие, которое медленно утрачивает смысл. Ответ Харви таков: говоря о справедливости нет смысла далее «релятивизировать» это понятие. Содержание слова «справедливость» надо мыслить «контестно», то есть задаться вопросом, не о том, что такое справедливость вообще и может ли она быть обоснована. А вопросом о том, в чем она заключена сегодня.

В каждый момент, когда человек сталкивается с альтернативам внутри своей биографии,  он — либерал. Потому что он самостоятельно делает выбор. Если бы скинхеды, убивающие якутских шахматистов, могли бы прочитать Хабермаса, им бы открылось, что Хабермас размышляет и о них. Идея Хабермаса заключена в том, что если хотя бы один скинхед считает себя личностью, то он уже является субъектом возможного открытого общения, т.е. диалога.

Многие скажут: это наивное упование. Да, наивное. Но только такие масштабные понимания формируют лицо целых цивилизаций. Идея ликвидации таджиков, либералов, «телеканала 2х2», хохлов, чеченцев или эстонцев – это очень мелкая цивилизационная идея. Коротко говоря: провальная.